— Поздно!.. Поздно!..
Почти на бреющем полете, как бы прижатые дождем к плацдарму, штурмовики сделали пять разворотов над горящей деревней, скрипя "эрэсами", стирая с земли звуки боя, железный рев танков. Наводчик противотанкового ружья сидел у стены, непонимающими глазами глядел то на Бориса, то на пикирующие самолеты. Из его ноздрей струйками текла кровь, и рукав шинели был в крови. Он был тяжело контужен. На коленях его лежало покореженное противотанковое ружье.
— А ты кто? Пулеметчик? Где пулемет? — закричал Борис на солдата с птичьим личиком.
И тот, моргая от капель дождя, воровато озираясь, шевельнул губами:
— Там... убитый... второй номер я... отступают наши, отступают... все убитые. А наши ИЛы только пришли... пришли. Товарищ капи...
— К пулемету!..
Он с трудом отцепил мертво сжатые на рукоятках пальцы пулеметчика первого номера, оттолкнул его тяжелое тело — оно сползло в траншею, стукнуло возле ног — и тотчас понял, что все кончено. Потряхивая широкими плоскостями, ИЛы развернулись над деревней, где слабо дымили подожженные грузовые машины, ушли на восток, почти касаясь верхушек леса.
Снаряды не вздымали овсяного поля, меркло блестевшего от моросящего дождя, прибитый дым от шести горящих танков тянулся по скату высоты меж копен, и там, спокойно перешагивая через тела убитых, шли в пятнистых плащ-палатках по полю человек восемь немцев, шли прямо на высоту. И именно то, что немцы двигались спокойно, а со стороны высоты не раздавалось ни одного выстрела (выстрелы хлестали справа, и слева, и позади), сказало Борису, что оборона сломана, ее уже нет.
С чувством, похожим на злорадство, он надавил на спусковые рычаги и увидел, что немцы упали, быстро поползли в разные стороны, прячась за бугорки убитых. Не оборачиваясь, он крикнул солдату:
— Беги по траншее, собирай всех сюда! Всех, кто остался...
Никто не ответил, — может быть, Борис не расслышал, он оглох на одно ухо. Оглянулся: солдата с птичьим лицом не было. Борис бросился к другой стене траншеи.
В деревне, ломая плетни, круто разворачивались черные танки. Сморщась и потерев грудь до боли, Борис поднял чей-то автомат и пошел по траншее. Все, что он делал сейчас, делал как будто не он, а другой человек. Все делали руки, ноги, его тело. И то, что он думал, было отрывочно, но обжигающе отчетливо было одно: батальон погиб.